Глава 4
Окружение.

Горластым немцам не до песен.
Студеной зимнею порой
Был меч близ Корсуни занесен
Над бесноватой головой.
Там враг в конвульсиях забился —
Попал в «котел» фашистский гад.
Но здесь, под Винницей, решился
«Устроить русским Сталинград»…
Подкралась ночь, как танки — с тыла.
На батарейной огневой
Живое сердце уловило
Часов урочных тайный бой.
Недолго Жизнь погостила.
Восстала роща на дыбы,
Где ездовых хозяйство было
Пылают вечные дубы.
Где был НП — горели танки,
Носилась тучами зола,
Лизало пламя труп землянки,
На мертвых капала смола…
Мои орудия стояли,
Склонив задумчиво стволы,
И напряженно ожидали,
Когда наступит час борьбы…
Притихла степь перед бедой.
Раздался вдруг противный вой,
И снопы пламени взметнулись,
Султаны взрывов всколыхнулись.
На окруженной огневой
Казалось, вздрогнул шар земной…
Сверкая пушечной пальбой
Броня рванулась к огневой…
Сознаньем прочно завладели
Слова команды, грохот, вой.
О прошлой жизни не жалели —
Бой заслонил ее собой.
Ах, как уверенно, как страстно,
Как будто все нам нипочем,
Вели тогда мы бой ужасный,
Не сомневаяся ни в чем.
Пусть не героями родились
И не хотели умирать —
Святому духу не молились
Бальзам от смерти даровать.
Взрывные волны заглушали
Невольный стон и смертный крик.
Нам неживые завещали
Земную жизнь и запах лип.
Дымились «тигры» и «пантеры»,
Настырно лязгала броня,
И кровь текла, не зная меры,
Не высыхая от огня…
Привстав, я тотчас вновь упал.
Был черен снег — совсем смеркалось.
Теперь я долго выжидал —
Минуты вечностью казались.
Но в неподвижности такой
Мое сознание размягчалось
И странно с телом расставалось,
И был я будто неживой.
Шаги какие-то подкрались,
Раздался голос с хрипотцой:
«Похоже, здорово досталось,
Но, слава Богу, что живой»…

* * *

Узкою лентой колонна тянулась.
В самом хвосте, на повозке чудной
Тело солдата плашмя растянулось,
Мерно трясет в такт езды головой.
В странной колонне шли те, кто не сдался,
Кто уцелел в предыдущем бою.
Каждый из нас на Восток прорывался,
Чтобы опять оказаться в строю.
Шли осторожно — боялись ловушки,
Не выпускали винтовок из рук.
Много обозов, пехота и пушки —
«Сорокопяточек» несколько штук…
Лаем стоглоточным вдруг громыхнулось,
Словно колонну огнем обожгло.
Тысячи трасс от холма потянулась.
Пули — не люди — им очень везло…
Было отчаянье и опьянение,
Судеб решенье вручалось штыку…
Лес окруженцам дарует спасенье.
Кто-то остался лежать на снегу.

* * *

Вершился дьявольский обман
«В году «зеленных обезьян».
Смертельный бой, что ураган,
Безлюдный лагерь партизан.
Толпа измученных солдат
В лесу бескрайнем и суровом,
Врагу до сосенки знакомом.
Полег когда- то здесь отряд
В чащобе партизанской базы…
С тех пор остались блиндажи,
Запас растительной еды
И сена мокрого скирды…
Прижалися к лесу две-три деревушки,
Оттуда доносятся звуки стрельбы.
Бойцы разместили спасенные пушки
И мины, чтоб не было танкам пути.
Потом разделились по ротам и взводам,
Известное дело окопы копать.
Уходят дозоры по тропкам-дорогам.
В землянках остались — кому отдыхать.

* * *

Мне тяжко снится иногда
Как гибли храбрые дозоры,
Резвилась злобная броня —
В упор стреляли транспортеры.
Дымил завальный бурелом,
Ползли зеленные шинели,
Стремглав бежали меж стволов.
Скирды, как факелы, горели.
Ни в страшной сказке, ни в былине —
Мы сотню вражеских солдат
Штыками верными пронзили.
Навзрыд заплачут «дерфен», «штадт».

* * *

За доблестный бой обещали медали.
Но будут ли их окруженцам давать?
Не всех храбрецов в те года отмечали.
Важнее к своим поскорее пристать.
Был фронт окруженцев , на диво, сплоченным,
Способным немецкие силы сковать.
Себя не считал он совсем обреченным,
А враг не решался свой фронт оголять…
Кровавые будни февральской недели —
Пытаются немцы траншеи занять.
Листовки на белом снегу запестрели —
Снаряды-агитки враг начал швырять.
Советских бойцов призывали сдаваться —
Тогда могут немцы им жизнь обещать.
И будет их статус в тылу сохраняться,
И станет Германия их уважать.
Сочтет за геройство предательства час,
Пропусти к себе с драгоценной листовкой.
Солдат приведут, безусловно, в экстаз
Баварское пиво с говяжьей тушонкой.
Нам выпадет счастье с прекрасной едой,
И будет нам сало и вдоволь окрошки,
Коль в плен мы возьмем непременно с собой
Свои котелки и, конечно же, ложки.
«Вам надо сдаваться скорей и дружней!»
Фашистские речи — «божественный» глас.
Известно, хватает у них батарей
И есть самолеты еще про запас…
Над текстом листовки все дружно смеялись —
Он был, по наивности, сказкам сродни.
Солдаты России — мы в плен не сдавались.
Пускай выполняют угрозы свои.
Любой дефицит — он с повышенным спросом,
И эти листовки и впрямь нам нужны,
Чтоб разом покончить с проклятым вопросом,
С проблемой простой — «отправленьем нужды».

* * *

Не сразу начали разведку.
Отряд мне дали небольшой —
Когда построил «на поверку»,
То крайний выкрикнул: «Шестой!»
Была поставлена задача
Спасти от голода солдат.
Но вот такая незадача —
Не каждый нам в деревне рад.
Во-первых оккупанты — немцы —
«Германский доблестный солдат».
Еще, конечно, — «иноверцы»,
Среди которых — каждый гад…
Ползли бесшумно, с передышкой,
Снег не выдерживал порой,
И крались поступью неслышной…
Село загублено войной.
Застыли мертвые избенки
Среди покинутых дворов…
Девичьи нежные ручонки
Скрипучий двигают засов.
«Дивчинке ласковой» известно,
Что «нимцив» в деревеньке нет.
А где они — ей неизвестно:
«Кудысь поихалы» чуть свет.
«Мы нашим трошки пидмогалы
И нам не велено здесь жить».
Им полицаи приказали
Сюда дорогу позабыть.
В деревне мало полицаев,
А староста теперь другой.
Тот прежний «був из партизанив» —
Его повесили весной.
А староста живет с женою
И сыном — «тоже полицай».
Выходит только за нуждою,
Да проверяет свой сарай…
В палитре всех вечерних красок
Преобладала лишь одна —
Такую темень
Из под масок
И то увидишь не всегда.
Светлее — разве на дороге
И во дворах, где снег лежит.
Не зги не видно на пороге,
Где с нами «дивчина» стоит.
Куда-то ощупью спустились,
Пошли тропою вглубь села.
Здесь с проводницей распростились
(с которой нас судьба свела).
Вот тот сарай, где каждый вечер
Бывает староста-наймит.
Нужник — другое место встречи,
Коль организм гулять велит.
Хозяин долго не являлся.
Вдруг заскрипела в доме дверь.
Смешок кокетливый раздался,
И отделилась чья-то тень.
Бесшумно в домик мы прокрались —
Там — трое — все навеселе…
Бутыли, «чарки» красовались
На длинном крашенном столе.
Я крикнул: «Граждане! Спокойно!
Хочу немедля объявить —
Нужны продукты. Чтоб достойно
Солдат «радяньских» накормить.
Хозяев ваших здесь погонят.
Советы вскорости придут,
О прегрешеньях вам напомнят
И по заслугам воздадут»…
Ответил старший. По приметам
Он — староста — никто иной:
«Сейчас нэма в сэли Советов,
А я рискую головой…
Но раз для армии так надо —
Яка, будь ласковы, цена
На коровеночку из стада
И молодого кабана?»
«Цена одна, — ему ответил.
Даю расписку. Как придут —
Расскажешь, что меня приветил,
И что помог — тебе зачтут»…
Нас встретил лагерь как героев.
Был вроде митинг у возка.
Но наш привоз был очень скромен,
И слишком ниточка тонка.
Поход в деревню повторили
Потом добрались до села
Куда враги не заходили.
Теперь и там у нас дела.
И хлеб нам люди выпекали,
И говорили нам про всех,
Кого фашисты постреляли,
О слезах вдов, про детский смех.
Но вот в отчаянии безумном
Пошли по нашему пути —
За новоявленном Колумбом —
Мечтавшие себя спасти.
Окопы ночью оставляя,
Они ползли по-воровски,
Своих товарищей бросая.
Так «подавались в примаки».
Бесстрашно их «жинки» «ховалы»,
Спасаясь от глухой тоски.
Они немало горевали
Без мужней ласковой руки.
Возможно, их не так уж много —
Решивших к женщинам уйти —
Но как спасти теперь другого,
Кто не пошел по их пути?
Чтоб не последовал за ними,
Чтоб драться на смерть продолжал,
Чтоб испытания не сломили,
Чтоб веры в дружбу не терял?..
Бои, меж тем, не затихали.
Отряды вражеских солдат
Свои атаки продолжали.,
И мины сыпались, как град.
Теперь патронов не давали.
Винтовка — в среднем на троих.
Уже патроны забирали
У мертвых
Для едва живых.
А голод, уносивший силы,
Солдатский мозг сверлом сверлил,
И напрягались страшно жилы,
И «чушь товарищ говорил»…
Но вот бальзам на наши раны —
Худой, восторженный радист
Находит текст радиограммы,
Когда в эфире вой и свист.
Закрытым текстом сообщалось,
Что к нам разведка подойдет,
И встретить группу предлагалось.
Пароль для встречи — слово «слет»…
Десятый день как нас разбили
(так Гебельс в сводке сообщил),
А мы нещадно «фрицев» били,
И только этим каждый жил…
Надежда скорого спасенья
Смягчала тени страшных лиц.
Огонь святого нетерпенья
Питали сполохи зарниц…

* * *

В ночной тиши бесшумно падал
Извечный микрозвездный снег.
И белой краской землю мазал,
И расстилал пушистый мех.
Землянки мирно прикорнули
В подснежном сладком забытьи.
Друг к другу ласково прильнули,
Чтоб вместе горе отвести.
Деревья спят, раскинув руки,
С чудесной ношей на весу,
Забыв терзания и муки
От ран, полученных в лесу.
Им вроде грезится, что кто-то
На лыжах рядом прошмыгнул.
Другой — промчался мимо ДЗОТа,
Под веткой голову пригнул.
В ответ на оклик из окопа
Одно лишь слово крикнул: «Слет!»
Потом еще позвал кого-то
И весь отряд свернул в проход.
Земные призраки явились
Все в белом и в глухой ночи.
У штаба вдруг остановились.
Сверкнули «огненны мечи».
Треск автоматов, грохот взрывов,
Побудка с помощью гранат,
Бесовских пуль кругом разрывы.
Весь лагерь, как кромешный ад.
В дырища труб летят гранаты,
По двери строчит автомат.
В дыму мелькают маск-халаты.
Пальба и стоны, крики, мат…
Враги на немцев не похожи —
Кричат по-русски, ночью прут.
Повадки с «власовскими» схожи —
Те, против нас на все идут…
Бойцы, что чудом уцелели,
Наружу выскочить смогли —
Они сейчас — живые цели
Для «тренировочной» стрельбы…
Стреляю бешено, отчаянно.
Бегу меж сосенных стволов.
В потемках падаю нечаянно.
Спасает жизнь какой-то ров…
Разгромлен штаб. Рубеж траншейный
(в лесу защитная дуга) —
Теперь единственный, последний.
Но как и чем сдержать врага?..
Держать траншеи не придется —
Уже все кончено и там.
И мысль, как птица в клетке бьется:
Куда теперь? Что делать нам?
Наверно, только остается
Втроем скитаться по лесам.
И каждый мысленно клянется:
«Когда-нибудь я буду там —
Среди своих. Корить не будут,
Но отомстят за наш разгром.
И про геройство не забудут —
Не примут молнию за гром»…
Овчарки… Нужно убираться,
Пока не поздно уходить.
Лесами к фронту пробираться,
Назло врагам остаться жить…
Поутру солнце не поднялось,
Давая время нам уйти.
Оно, наверно, сомневалось,
Не зная, можно ли взойти.
Потом, решив бесповоротно,
Что людям это не во вред,
Оно поднялось неохотно,
Холодный излучая свет…
Рассвет холодный и печальный —
Он не сулил желанных благ:
Не освещал дороги дальней,
Не раздвигал на сердце мрак.
Упрямо мысли возвращались
К друзьям, растерзанным в бою.
И лица мертвые являлись,
И ждали молча, как в строю…

* * *

Туда, где громы грохотали,
Брели, не веруя дойти,
Когда однажды повстречали
Большак на горестном пути.
Там, на снегу, с раздутым брюхом
Лежала лошадь на боку.
Кружили вороны над трупом
И с криком дрались на снегу…
К добыче тихо люди крались —
Им будто стыдно на виду.
Они ползли и озирались,
Как зверь, предвидящий беду.
Тот смрадный труп — звезда спасенья,
Подарок каверзной судьбы.
Такое странное везенье
Нам дарит силы для борьбы…
Вот часть добычи — в чаще леса.
Колдует Коптев над костром.
Шипят куски большого веса,
Призывно пахнет шашлыком.
«Уже готов, — сказал Злаказов, —
Совсем не дурен шашлычок.
Как будто сделан по заказу.
Поперчить только бы чуток».
И Коптев был того же мнения.
А я от пищи захмелел
И заявил, что «без сомненья
Такой вкуснятины не ел».
Так, вот закончили трапезу,
Воды испивши снеговой.
И нужен отдых. До зарезу
Поспать часок или другой».
Такие мысли отгоняя,
Стряхнувши дремотный покой,
«Подъем, — сказал себе вставая, —
Спасибо, люди, за постой»
«Неплохо Коптев покормил.
Теперь-то мы чего-то стоим, —
Злаказов мягко говорил.
«Теперь — приказ: выходим с боем!»

* * *

Обидно было за девчонку…
Бессильный «вузовский отряд»,
Куда Любашу-комсомолку
Определил военкомат.
Была ковпаковской «слугой»,
«Хозяйкой» партизанских баз.
Ушли, не взяв ее с собой —
Такой получен был приказ…
Мы рассуждали о судьбе
Под Новый год, в хмельном селе.
Любовь, что птица по весне,
Вернулась в теплом феврале,
Чтоб грезы чудные рождались,
Неистов был любовный пыл,
Когда мы страсти отдавались,
Пока Морфей не усыпил…
Готовит утро луч денницы.
Гляжу на милую с тоской.
«Прощай, красотка-чаривныця!» —
Мой дом — за огненной чертой…