Глава 5
Плен

Идем знакомою дорогой.
Сперва к лесочку из села —
Там роща выгнулась подковой.
Направо — тропочка пошла.
О чем-то горестно шептали
Знакомцы — старые дубы.
Где кухни весело урчали
Стоят разбитые котлы.
Где ездовые отдыхали
Теперь стоял немецкий ДЗОТ.
Кого-то немцы убивали —
Из ДЗОТа бил их пулемет…
Стрельба затихла. Все спокойно.
Угомонился Бог войны.
Поземка треплет беспокойно
Степные снежные холмы.
Бесшумно подползаем к ДЗОТу,
С собою санки волоча.
Быть может, лишнюю работу
Решили сделать сгоряча?
От санок груз освободили
Зубами —
Не было ножа.
У амбразуры — положили,
И притаились, чуть дыша.
Там, в ДЗОТе сразу всполошились
Раздался окрик: «Вэр ист да?»
Вот двери ДЗОТа отворились
И Коптев бросился туда.
В хвалебных сводках говорится:
«Противник полностью разбит»…
Мы ликовали после «блица» —
Еще бы — «путь к своим открыт».
Внезапно вспыхнули ракеты,
И нас принудили упасть.
Сбывались худшие приметы,
Свершалась чертова напасть.
Разрыв, прервавший размышленья,
За ним последовал другой.
Тогда рассеялись сомнения,
Душа наполнилась тоской.
Казалось, сердце разрывалось —
Точила мысль, как рану-боль:
«До наших метры оставались».
Но ранен друг, струится кровь
Метель и пули изгалялись
Пока несчастного несли,
К лесной чащобе пробирались.
Там, до землянки добрели
Уже метель угомонилась,
И замер лес в туманной мгле.
Людская жизнь притаилась
В коварном, полумертвом сне.
Застыло смутное видение
Убитой девы молодой.
В порыве злобного отмщения
Стреляю вражеский конвой.
Угодно Богу порезвиться —
Взамен добра назначить зло —
Стоят и целятся два «фрица».
А я… не смею… ничего…
Продлить мгновение невозможно,
Зачем я медлю, наконец?
Ведь автомат поднять несложно,
И я — не трус, и не подлец.
Меня на миг опередили,
Свершив стремительный бросок.
Две туши тело придавили,
И шевельнуться я не мог…
Нас повели дорогой снежной,
И в спины дула навели.
Последний раз на мир безбрежный
Смотрели пасынки Земли.
«Еврея точно расстреляют.
Иль, может быть, позорный плен,
Когда неслышно убивают,
От тяжких мук спасает тлен?
Кончай, Дамье, самоубийством,
Избавь себя от лишних драм!
Чтоб спасовать перед фашистом?
Свой показать трусливый нрав?
Желаю жить! Хочу сражаться,
Нацелить пушки на Берлин!
Нелепой смерти не сдаваться,
И жить подольше — до седин!..»

* * *

Сейчас ведут нас мимо пушек,
Решивших вдруг мою судьбу —
Послушных роботов-«игрушек»,
Сыгравших страшную игру.
Ведут к знакомой сельской школе.
Там, верно, ждет уже народ.
Он подивится нашей доли,
А может даже осмеет.
А как тогда меня встречали?
Ужель два месяца назад
Нас здесь рыдая обнимали —
Пропахших порохом солдат?
Людей спасая от неволи,
Я их достаточно узнал —
Один из ста лишался воли,
И каждый «немца» презирал.
В молчаньи горестном и плаче
Теперь нас встретила толпа.
И не могло ведь быть иначе,
Но стыд сжигал меня дотла.

* * *

«Угодно датских папирос?
Ах, «зоо», «зольдат» махорку любит!»
«Разведчик? — следует вопрос.
Боюсь, молчанье вас погубит!»
Мой визави — здоровый малый.
Он молод — что-то к тридцати.
И, по всему, — служака рьяный —
Сумел «разведчика» найти.
Какую чушь он там бормочет?
«Когда бы я шпионом был, —
Аж в горле чертовом клокочет, —
Я б русской формы не носил».
«Резонно, — взгляд какой-то тусклый, —
Так значит — «иуде»-комиссар?»
Недурно говоря по-русски
Тут по-немецки он сказал.
Скоропалителен ариец —
Теперь уже я комиссар.
Скажу ему, что — украинец
Но я ответил кратко: «Найн!»
«Довольно шуток! Часть какая?
Как оказались вы в лесу?
Ваш друг болтал , не умолкая,
И все сказал, как «на духу».
«Хотите моего бесчестья? —
Я постарался гнев унять, —
А на моем, скажите, месте
Вы стали б честью торговать?»
Еще немного гнев прорвется,
Заговорю начистоту,
И жизнь на этом оборвется.
Но и молчать невмоготу.
«Характер ваш, увы, испорчен.
Мне трудно с вами говорить.
Но разговор наш не окончен.
Надеюсь вас я убедить»…
Он криком вызвал часового,
Зачем-то посмотрел в окно.
И в позу стал Наполеона —
Так тот стоял в Бородино…
Судьба играла и смеялась —
Видать была навеселе —
Людской гордыне удивлялась…
В ту ночь, на горестной стезе
Я нес свой крест. Не грели душу
Сугробы мертвого села,
Скрипучий снег в ночную стужу,
Далекий Регул — альфа Льва.
Казалось, щурилась звезда —
Несчастной виделась Земля:
Людскому горю нет конца,
Идет кровавая война.
Сжигают Русь и топчут мир
Дивизии маньяков…
Грохочет выстрел. Конвоир
Бранится русским матом.
Мелькают тени возле клуба.
Тревожат ночь девичий крик
И злобный хохот душегуба,
Похожий на звериный рык…

* * *

Ну как гестаповцу не злится?
Свиданья ждет — а тут приказ.
Второй допрос не состоится —
«Не повезло на этот раз»…
В деревне Липки стон и крик,
Ребячий гомон, женский плач.
Здесь жертву , упустив на миг,
Пыхтя преследует палач.
Из хат подростков выгоняют,
В живот наставив автомат.
В приказе это называют
«Эвакуацией» ребят.
И горько матери рыдают:
Давно оставшись без мужей,
Теперь детей они теряют —
Свою надежду — сыновей…
В колонне всех соединили:
И угоняемых ребят,
И «примаков» — их находили
И избивали всех подряд.
В колонну влили ребятишек
Из близлежащих деревень,
Холуйский сброд из бывших «шишек»
С мозгами явно набекрень.
Так я и Коптев очутились
Среди злодеев и детей.
Орали немцы, суетились,
Тащили без конца людей.
Вот конвоиры разместились,
В хвосте колонны, по бокам.
Их псы рычали и давились,
Грозя сгрудившимся телам…
По Ново-Дашевской дороге
Идем, бессильные идти.
Резвится смерть, лютует в злобе,
Свершает казни по пути.
Кровавы игрища заводит —
Людскую плоть терзают псы.
Овчарки долго не отходят —
Грызут хрустящие мослы.
А конвоиры наблюдают
И ухмыляются порой.
И в жертву мертвую стреляют,
И направляются к другой…

* * *

Нас принял Винницкий концлагерь.
Бараки, вышки за стеной,
И за «колючкой» мерзкий лагерь,
И дым, смердящий над трубой.
Здесь бродят в страшном одеяньи
Скелеты лагерных людей.
И в каждом шаге — боль, страданье,
И будто слышишь хруст костей.
Тогда я с горечью подумал,
Что будет трудно убежать.
Давненько бегство ведь задумал,
Но продолжал чего-то ждать.
Я был этапами измучен,
И на ногах едва стоял,
И все надеялся на случай,
Но оптимизма не терял.
И Коптев мой вконец измучен,
Казалось, плен его сломал…
Обмяк он весь, мрачнее тучи,
Совсем дар речи потерял.
Он, как напарник, не годиться —
Не держит в мыслях убежать.
Предпочитает молча злиться
И в объяснения не вступать…
Нас гонят строем в душевую.
Понуро пленные бредут:
Они хотят «на боковую»,
Они и грязными заснут.
Вдруг мне и Коптеву кивнули,
Чтоб отошли от всех других.
Потом в кабину нас втолкнули
Вдали от общих душевых.
Такое странное вниманье
Внушало инстинктивный страх,
И тотчас пронеслось в сознаньи:
«Не газ ли в этих стояках?»
Когда в бараки направлялись
(нас, офицеров — в спецбарак),
Дамье и Коптев удивлялись
Фашистской кастовости «благ».
Всех офицеров отделяли
От прочих — «просто рядовых».
Здесь касты строго соблюдали,
И каждый жил среди «своих».
Работать нам не разрешали,
Не избивали, как других,
Баландой скупо наделяли,
Ругались матом на больных.
Сюда согнали много пленных.
По чину старший здесь майор.
Он был из кадровых военных,
До плена — грамотный сапер.
Нельзя саперу ошибаться
На минном поле и в плену.
Опасно старшим называться
И быть у немцев на виду.
Спасать от верного расстрела,
Не допускать ничьих затей,
И маневрировать умело,
Когда стоишь «меж двух огней»…
Однажды к нам в барак явились
Два офицера из РОА.
Как снег на голову свалились.
Хотели «взять нас на ура».
Читали вслух свои брошюры,
Где «раскрывалась суть войны» —
«Ее за твердые купюры
Ведут кремлевские жиды.
Жид Эренбург призвал всех русских
Под корень немцев истребить —
Баварцев, саксов, рейнских, прусских…
Жидов вам надобно винить.
Кремлевский тезис — изуверский:
«Есть дезертиры — пленных нет»…
Концлагерь русский иль немецкий —
Несут они немало бед.
Вас РОА ждет. Там — честь и слава,
Мундир, еда, свои не бьют.
Народ вам русский крикнет «браво!»
Германцы все-таки уйдут»…
Молчали — возражать опасно.
Один из пленных вдруг съязвил:
«Считалось — все у вас прекрасно,
И вам своих хватает сил»…
Ушли, не солоно хлебавши,
Не обработав никого.
Так ничего и не понявши
В предверьи краха своего…

* * *

Вагон «телячий» — вновь дорога…
Начало — Винницкий вокзал.
Как сельди в бочке — пленных много.
Куда везут — никто не знал.
Состав простаивал подолгу.
Всю ночь никто из нас не спал.
Лязг буферов, удары гонга,
Куда-то, кто-то отправлял.
Чертовски мучились от жажды.
Здесь каждый животом страдал.
Стучали в двери не однажды,
Но их никто не отворял…
Дорога кончилась «спектаклем».
«Народ» собрался. Пленных ждут.
Прочистив горло громким кашлем
Тип в котелке сказал: «Везут».
Нас повели к походным кухням.
Там улыбались повара.
Пропел динамик «э-э-й ухнем»
(условный знак — кормить пора).
Засуетились щелкоперы —
Раздача пищи начата.
Летят к «объектам» фотокоры —
Несется тучей саранча.
И, лобызаясь с этой бандой,
Один из «пленных» начал речь:
Доволен, дескать, он баландой,
Готов костьми за немцев лечь.
И тут же, прямо на вокзале,
Со знаком Красного креста
Авто шикарные стояли.
Спектакль давался не спроста.
«Спектакль» — фарс — смешной и страшный
Меня ничуть не удивил:
Держался черный крест за красный,
Чтоб тот его благословил…
Нас поместили в тесной школе.
Морили голодом три дня.
Раз мы сыграли наши роли —
«Finita la comedia».

* * *

Наскучил я судьбе моей,
И мне «индейка» надоела.
Благодарю своих друзей,
За то, что смерть не одолела…
Джигит Ахмаров — сильный, смелый
И мудрый, словно аксакал.
«Послушный» немцам «тихий» пленный
Давно о бегстве помышлял.
Пройдя со мною путь до плена,
В лесу в разведку он ходил.
Контужен был в момент обстрела,
И в лапы немцев угодил.
Уже давно, еще на воле
Меня за что-то возлюбил
И здесь, в плену, попав в неволю,
Он командира не забыл…
Проскуров-город. Офицеры
Два дня без пищи, взаперти.
Кричим, стучимся громко в двери.
«Решили, видно, извести»…
Я ощущал заботу друга —
Он мне «добычу» приносил,
Когда пришлось совсем мне туго —
Как говорится, «был без сил».
На свете жили проскуряне.
Встречая пленных по пути
Подчас, конвойных умоляли,
Чтоб разрешили подойти.
Совали пленным крохи хлеба,
Картофель в виде шелухи.
И иногда, как манну с неба —
Стакан картофельной муки…

* * *

Опять бредем в большой колонне.
Опять этап, опять конвой.
Опять кровавые мозоли
И лай овчарок за спиной…
К исходу дня, в деревне стылой
Согнали нас на скотный двор.
Считал наш строй очкарик хилый,
Глядел на каждого в упор.
За неимением баланды
Взимают с жителей оброк,
И новоявленные гранды
Им устанавливают срок.
Коровник, где заночевали,
Соломой полон был сухой.
В дороге мы о ней мечтали,
В бараках — думали с тоской.
Снаружи немцы водрузили
На возвышеньи пулемет,
И рядом пост установили —
Неподалеку от ворот…
Пускай мой шанс почти ничтожен,
Готов я счастье попытать —
Ведь там, куда нам путь положен,
Не станут беглых укрывать.
Нас на рассвете разбудили —
Кричали немцы:» Лоз!», «Давай!»
Потом «опилками» кормили —
Все «бистро» — только успевай.
Кого-то вдруг не досчитались,
И долго, долго строй стоял.
Метались «фрицы», волновались,
Ругался старший и рычал.
Но вот вмешался «старший пленный» —
Спокойный, хитрый экс-сапер.
Исход предвидя несомненный,
Затеял трудный разговор.
И немец выслушал признанье,
Что «пленный вовсе не пропал.
Бывало вдруг терял сознанье,
И, как убитый, крепко спал».
И немец вроде бы поверил,
Уже, как прежде, не орал,
Другому немцу строй доверил…
Затем в коровник зашагал...
Солома «спящего» скрывала.
В окошко лился тусклый свет
Казалось, все маскировало
От злобных глаз и страшных бед.
«Шаги все ближе… Все… Хватились!..
Идут уверенно сюда…
С майором ведь договорились —
Я сплю, и вся тут недолга»…
Но разлетается солома,
Сапог тяжелый бьет в живот.
Удар и окрик… Снова… Снова…
И немец, точно лошадь ржет.